Но подумайте о том, каково было Мэри! Представьте себе (ибо я не могу этого вам описать), какие полчища мыслей сходились и сражались в ее мозгу, а потом представьте себе, каких усилий ей стоило держаться спокойно, невозмутимо и даже порой ободряюще улыбаться!

Вскоре Мэри принялась обдумывать, нельзя ли избавить бедную мать от необходимости опознавать в суде пистолет. Сама она ни разу не упомянула о вызове за все утро, и Мэри уже решила, что, должно быть, она забыла о нем. Ведь, наверно, можно найти способ уберечь ее от лишнего страдания. Надо поговорить об этом с Джебом, а если потребуется, то и с мистером Бриджнорсом, невзирая на его умение доискиваться до истины, ибо последние два дня Мэри так боролась с собой и одержала такую победу (хотя сердце у нее и обливалось кровью), так умело скрывала свою муку, прятала горе и недоумение, что постепенно уверовала в свои силы: теперь она может встретиться с кем угодно и выдержит, чего бы ей ни стоило сохранять маску спокойствия.

Поэтому едва кончилась утренняя служба в церкви и миссис Дейвенпорт зашла узнать о здоровье больных и выслушала то, что сообщила ей Мэри (а Мэри сообщила, что миссис Уилсон чувствует себя гораздо лучше, чем они ожидали накануне вечером), — словом, как только эта добросердечная, умеющая быть благодарной женщина вошла, Мэри, сообщив ей о своем намерении, отправилась за доктором, лечившим Элис.

Он как раз отдыхал после утренних визитов и с удовольствием предвкушал воскресный обед; это был добродушный человек, которому трудно было усмирить свой веселый нрав и не выказывать легкомыслия даже у постели больного или умирающего. Он, несомненно, ошибся в выборе профессии, ибо ему доставляло подлинное наслаждение видеть вокруг себя жизнерадостные лица.

Однако сейчас он поспешил принять участливый вид, с каким надлежит врачу выслушивать пациента или друга пациента (а лицо у Мэри было такое бледное, грустное и взволнованное, что ее можно было принять и за того и за другого).

— Ну-с, дитя мое, что привело вас ко мне? — спросил он, входя в свой кабинет. — Вы-то, надеюсь, вполне здоровы?

— Я бы хотела, чтоб вы зашли посмотреть Элис Уилсон… и миссис Уилсон тоже.

Он поспешно надел плащ и шляпу и тотчас вышел вместе с Мэри.

Сокрушенно покачав головой у постели Элис (словно надо было оплакивать то, что столь чистая, добрая и праведная душа, хоть и принадлежащая совсем скромной христианке, приближается к желанному приюту) и пробормотав несколько слов, которые обычно говорят, когда нет надежды и надо подготовить близких к концу, он, повинуясь взгляду Мэри, подошел к миссис Уилсон, безучастно сидевшей в своем кресле, и стал задавать ей обычные вопросы.

Она ему на них ответила и дала себя осмотреть.

— Ну, как вы ее находите? — взволнованно спросила Мэри.

— Видите ли… — начал он, догадываясь, что от него ждут вполне определенного ответа, но не зная, какой приговор устраивает больше его слушательницу — благоприятный или неблагоприятный; подумав немного, он решил, что, скорее всего, ей желательно первое, и в соответствии с этим продолжал: — Она, конечно, очень слаба: это вполне естественно после того удара, каким, вероятно, был для нее арест сына… А насколько я понимаю, Джеймс Уилсон, убивший мистера Карсона, приходится ей сыном. Печально, когда в семье вырастает такой негодяй.

— Вы сказали «убивший», сэр! — возмущенно воскликнула Мэри. — Он арестован всего лишь по подозрению, и многие не сомневаются в его невиновности — во всяком случае, те, кто знает его, сэр.

— Ах вот как! У врачей не хватает времени читать газеты, и я, видимо, недостаточно хорошо осведомлен. Возможно, он и невиновен. Во всяком случае, я ничего не утверждал категорически… Но вот так всегда: скажешь не подумав… Нет, право же, моя милая, не вижу причины беспокоиться о бедной женщине, которая сидит в соседней комнате. Да, она, конечно, слаба, но день-два хорошего ухода поставят ее на ноги, а я убежден, милочка, судя по вашему прелестному, доброму личику, что вы — хорошая сиделка. Я пришлю вам пилюли и микстуру, только не расстраивайтесь — уверяю вас, что для этого нет оснований.

— А как вы считаете, она не может поехать в Ливерпуль? — спросила Мэри взволнованным топом, говорившим, что она хочет услышать один определенный ответ.

— В Ливерпуль? Может, — ответил он. — Такое непродолжительное путешествие едва ли утомит ее, зато может рассеять. Непременно пусть едет: это как раз то, что для нее сейчас нужно.

— Ах, сэр! — чуть не рыдая, воскликнула Мэри. — Я так надеялась, что вы запретите ей ехать.

— Уф… — сказал он и даже присвистнул, стараясь понять, в чем же тут дело, но он и правда не был любителем газет и не знал, какие особые причины вызывают столь, казалось бы, непонятное желание. — Почему же вы мне об этом раньше не сказали? Такое путешествие при ее слабости, конечно, может ей повредить! Поездки всегда связаны с риском: сквозняки, да и мало ли что еще поджидает в пути. Для нее это может оказаться очень вредным — очень. Я лично против путешествий и всяческих волнений, когда пациент находится в таком подавленном, смятенном состоянии, как миссис Уилсон. И я настоятельно советую вам: выбросьте из головы всякую мысль о поездке в Ливерпуль. — Он и в самом деле незаметно для себя изменил прежнее мнение — так ему хотелось сказать то, что жаждал от него услышать собеседник.

— Ах, благодарю вас, сэр! А вы не могли бы дать мне свидетельство о том, что она не может ехать, чтобы я могла показать адвокату, если он потребует? Ну, понимаете, адвокату, — продолжала она, видя его недоумение, — который будет защищать Джема… Ее вызывают давать против него показания…

— Моя милая! — рассердившись, воскликнул врач. — Почему же вы сразу мне об этом не сказали? На все дело достаточно было бы минуты, а ведь меня ждет обед. Конечно, она не может ехать — было бы безумием даже думать об этом. Если бы ее показания могли принести пользу, тогда другое дело. Можете в любое время зайти ко мне за свидетельством, если, конечно, адвокат порекомендует вам его взять. Я соглашусь с мнением адвоката. Советуйтесь с представителями обеих ученых профессий, и все будет хорошо — ха-ха!

И, рассмеявшись собственной шутке, он ушел, а Мэри, оставшись одна, принялась корить себя за глупость. Ну как она могла вообразить, что все знают обстоятельства дела не хуже ее самой! А она ведь ни минуты не сомневалась, что доктору хорошо известно, зачем бедной миссис